Как война в Украине изменила ландшафт безопасности на постсоветском пространстве, особенно в Центральной Азии? Какие новые тенденции мы наблюдаем в сфере энергетической безопасности и как они меняют регион? Эти и многие другие вопросы были обсуждены с послом, доктором философии Томасом Гремингером, являющимся директором Женевского центра политики безопасности (GCSP) эксклюзивно для CABAR.asia.
Томас Гремингер — швейцарский дипломат, доктор философии по истории. Он является автором ряда публикаций по военной истории, управлению конфликтами, поддержанию мира, международному развитию и правам человека. Гремингер занимал пост Генерального секретаря Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе с июля 2017 года по июль 2020 года. С мая 2021 года он является директором Женевского центра политики безопасности.
Центральная Азия традиционно не была в центре внимания великих и развивающихся держав. Вместо этого регион рассматривался преимущественно через призму афганской проблемы или любого другого вызова, а не как самостоятельное и самодостаточное образование. Меняется ли отношение к рергиону в 2023 году в свете все более растущего интереса со стороны Китая, России, ЕС, Турции и даже Индии, которые пересматривают свои подходы?
Если бы вы посмотрели на мир через призму работы Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе (ОБСЕ), вы бы увидели Центральную Азию не только лишь через афганский вопрос. Я воспринимаю Центральную Азию как регион, который становится все более актуальным и динамичным и все более заинтересованным в региональном сотрудничестве. Например, в своей предыдущей должности главы ОБСЕ я побывал во всех пяти странах региона. И в представлении основных акторов роль ЦА становится более важной – это наблюдаемая тенденция в течение последнего десятилетия. В этом смысле продолжающаяся война в Украине только усилила этот тренд. Интерес американской администрации, ЕС, особенно спецпредставителя ЕС по Центральной Азии, который выделяет все больше и больше ресурсов, обращает политическое внимание, и проявляет интерес к формату «С5+1» как со стороны американцев, так и со стороны Брюсселя в последнее время – это те тенденции, которые мы наблюдали еще до войны.
Война явно усилила политическую конкуренцию, и сейчас создается впечатление, что Россия отвлечена и ослаблена войной. В то же время я вижу противоречивые тенденции: с одной стороны, я вижу желание России удержать Центральную Азию в своей политической орбите. Ярким свидетельством этого является беспрецедентное количество визитов высокопоставленных российских чиновников в течение года в регион. Товарооборот растет, как и объем денежных переводов из России. Так что в некотором смысле санкции повлияли на интенсификацию экономических отношений между регионом и Россией. Но при этом ясно, что центральноазиатские государства дистанцировались от России, от войны против Украины, и ни одна страна из центральноазиатской пятерки войну не поддержала.
Государства Центральной Азии более или менее следуют санкциям Запада. Лидеры ЦА, хоть и неявно, но критиковали войну. Они санкционировали демонстрации в своих странах. В меньшей степени отчуждение наблюдается в Туркменистане и Кыргызстане, но очевидно, что Узбекистан и Казахстан, два основных государства региона, дистанцировались.
Стоит также отметить, что основные интеграционные проекты России потерпели серьезные неудачи – и ОДКБ, и ЕАЭС. После относительно удачной январской интервенции сил ОДКБ в Казахстане, которая была для ОДКБ сценарием мечты, наступил спад — октябрьские учения в Кыргызстане были отменены. Сейчас наблюдается явное дистанцирование от ОДКБ ее центральноазиатских членов. Что касается Евразийского экономического союза, то у Узбекистана были хорошие шансы присоединиться, что сейчас категорически исключено из повестки. Таким образом, в политическом плане Россия явно теряет контроль над регионом. Ее мягкая сила уменьшается. Так что, повторюсь, с одной стороны, по крайней мере на данный момент, между Москвой и центральноазиатскими столицами происходит активизация экономических отношений. Но главный вопрос состоит в том, какой будет среднесрочная перспектива? Например, Всемирный банк прогнозирует снижение денежных переводов из России. Но в то же время мы увидели за период начала войны мы значительный рост, так что тут не все однозначно. Кроме того, международные финансовые институты относительно скептически относятся к непредсказуемости, которую война привносит в международные экономические отношения и зарубежные капиталовложения. Нам также необходимо учитывать долгосрочные экономические последствия санкций для российской экономики, которые скажутся на Центральной Азии.
Что интересно, наметилась тенденция к расширению турецкого присутствия в регионе. В течение некоторого времени, главным образом посредством своих инструментов международного влияния, в первую очередь Организацию тюркских государств и ОБСЕ, Турция довольно активно формировала свою повестку дня в отношении региона. Но даже помимо этих каналов очевиден интерес Эрдогана к проецированию турецкого влияния на Центральную Азию. Вопрос, однако, в том, что если Эрдогана не переизберут? Увидим ли мы тогда такую же напористую позицию Турции в отношении Центральной Азии? Я не уверен. Интерес к центральноазиатскому региону отчасти обусловлен политикой Эрдогана и его широкой сетью связей. Напротив, лидеры турецкой оппозиции по-иному смотрят на стратегию своей страны в отношении Центральной Азии. Но регион — традиционный сторонник многовекторной внешней политики, поэтому он заинтересован в балансировании между разными партнерами, а не только двух «тяжеловесов», России и Китая. Однако же насколько эффективно Центральная Азия использует свою многовекторность, остается вопросом.
Как вы видите влияние войны на инфраструктуру безопасности Центрально-Азиатского региона, учитывая недавние новости о принятии новой военной доктрины Таджикистана и пересмотре концепции национальной безопасности Казахстана? Какие уроки из украинских событий извлекли правящие режимы, которые существенно изменили свои основополагающие документы в сфере безопасности? Чем, на Ваш взгляд, вызвано сближение Узбекистана и Казахстана, недавно объявивших об установлении «союзнических отношений»?
Тенденция здесь относительно ясна.Я бы назвал этот процесс эмансипацией политики безопасности центральноазиатских государств.И, конечно же, правящие режимы видят опору на Российскую Федерацию во всех видах поддержки своей политики безопасности, будь то борьба с терроризмом или защита границ от Афганистана, или общее военное сотрудничество – все это сейчас в определенной степени поставлено под сомнение. В то же время географию никто не отменял – например, Казахстан имеет протяженную сухопутную границу с Россией (вторая по протяженности в мире – ред).
Я думаю, что государства ЦА пришли к выводу, что им нужно быть более самостоятельными. И мы также не должны игнорировать все более решительную позицию Китая в отношении региона. Каких-то десять лет назад тема Китая не обсуждалась настолько широко по сравнению с тем, что мы наблюдаем сейчас.
Однако наблюдается и повышенный интерес к региональному экономическому и даже военному сотрудничеству, исходящий изнутри региона. И давайте смотреть правде в глаза – у регионального сотрудничества есть огромный потенциал. Конечно, за последние годы было несколько попыток наладить взаимодействие, но самый большой импульс к региональному сотрудничеству вызван политическим транзитом в Узбекистане. Два соперника в регионе – Казахстан и Узбекистан похоже, сотрудничают гораздо более тесно, что явно отражает их одинаковое восприятие угроз. В ходе недавней беседы казахстанские эксперты в сфере безопасности поделились, что в контексте российского вторжения в Украину невольно возникает вопрос: «Будем ли мы следующими?» Этот вопрос был немыслим еще два года назад. Как резко все изменилось. Опять же, как я уже говорил, перечисленные тенденции сотрудничества были в какой-то мере наблюдались и раньше, но война их усилила. В частности, к контексте политики безопасности государств ЦА, восприятие угроз государствами региона изменилось довольно радикально.
Поделитесь, пожалуйста, своим видением роли Китая в региональной безопасности стран Центральной Азии с учетом военной базы в Таджикистане, поставок вооружений в рамках оказываемой помощи и основания четырехстороннего формата “Китай – Таджикистан – Пакистан – Афганистан”. Китай активно создает институциональные структуры для поддержки региональной безопасности ЦА. Усилится ли эта тенденция на фоне войны в Украине и будут ли страны региона заинтересованы в таком сотрудничестве?
Я не вижу Китай в качестве главного гаранта безопасности центральноазиатского региона. Основной движущей силой китайской внешней политики в отношении региона является экономическая составляющая. А все остальное уже потом. Однако Китай все больше интересуется другими сферами региона, и упомянутая вами военная база является одним из признаков такого интереса. Я думаю, что государства ЦА относительно осторожны, с одной стороны, они видят в Китае потенциального гаранта безопасности в логике многовекторной внешней политики, где можно было бы избежать зависимости от одной державы. И готовность Китая заниматься вопросами безопасности региона может оказаться очень кстати. Но в то же время между Россией и Китаем есть взаимопонимание. Для меня более важный вопрос заключается в том, побуждает ли присутствие России и ее способность проецировать военную мощь в регионе присутствие Китая в ЦА? В рамках стратегического партнерства между этими державами, насколько актуален синергетический подход? Я склонен полагать, что Китай потенциально очень заинтересован в том, чтобы оказывать большее влияние на политику безопасности в регионе, но их основной движущей силой по-прежнему является экономика. А у Китая сейчас много забот, поэтому он не может просто перенаправить большие ресурсы в Центральную Азию.
И одно замечание по поводу Шанхайской организации сотрудничества (ШОС). Я довольно внимательно наблюдал за работой ШОС, поскольку работал Генеральным секретарем ОБСЕ. Одной из задач было активизировать диалог и сотрудничество ОБСЕ с ШОС. И я думаю, что хотя организация и является политически очень заметным региональным игроком, она практически отсутствует, когда речь идет о конкретном воздействии на местах. В Ташкенте есть Управление по борьбе с терроризмом (Исполнительный комитет Региональной антитеррористической структуры (РАТС)), которое проводит ценную и серьезную работу. Но есть и расхождение между встречами на высшем уровне и саммитами на разных уровнях, и тем, что на самом деле происходит на местах. Посмотрите на структуру Секретариата и его возможности – они очень ограничены. Я пытался регулярно сотрудничать с ШОС, но это была очень сложная работа, потому что процедуры принятия решений сложны, и ресурсов в Секретариате мало. Таким образом, в конце концов, кроме нескольких рабочих совещаний и семинаров и некоторого совместного наращивания потенциала в борьбе с терроризмом и насильственным экстремизмом, не было ничего существенного.
Давайте обсудим энергетическую безопасность, чтобы немного отойти от традиционных вопросов безопасности. Центральная Азия богата энергетическими ресурсами – полезными ископаемыми, ядерными и возобновляемыми источниками энергии. Тем не менее, этой зимой мы стали свидетелями серьезного энергетического кризиса в Казахстане, Узбекистане и Туркменистане. Эксперты говорят, что этот кризис серьезно повлияет на правящие режимы в среднесрочной перспективе. В то же время Европа очень заинтересована в энергетическом потенциале Центральной Азии, будучи стабильным инвестором в энергетический сектор стран региона. Как вы видите это несоответствие, когда, с одной стороны, режимы плохо справляются с обеспечением своего населения стабильной энергией в критическое зимнее время, а с другой — лезут из кожи вон, чтобы удовлетворить растущие потребности ЕС в энергии?
Разграничим в этом вопросе две вещи – энергетическую безопасность в мире и энергетическую безопасность внутри страны. Энергетическая нестабильность в мире вызванная войной в Украине, влияет и на Центральную Азию. В условиях высоких цен на энергоносители, отдельные государства региона пользуются этим обстоятельством. Говоря экономическим языком, всегда будут победители и проигравшие. Экономика Центральной Азии, экспортирующая природные ресурсы, является победителем в том смысле, что Европе нужны альтернативные источники энергии и она хочет отказаться от российского газа. Конечно, доставка значительного количества энергии из ЦА в ЕС требует огромных инвестиций в инфраструктуру и много времени.
Другой вопрос – предоставление общественных благ для народа. Очевидным ответом на эту часть вопроса является то, что в регионе отсутствует достаточная подотчетность со стороны власть предержащих. В демократических системах, если вы хотите быть переизбранным, вы предоставляете требуемые услуги и блага своему населению. В авторитарной же системе давление меньше. Мы знаем, что с точки зрения демократического развития Центральная Азия — несколько сложный регион. Однако, долгосрочная тенденция в Казахстане и Узбекистане в этом отношении положительная. Туркменистан по-прежнему остается закрытой авторитарной системой. В Кыргызстане существует активное гражданское общество, но нестабильное. Раньше страна была самой демократически развитой в регионе. Однако, как мы могли наблюдать, систему относительно легко изменить, так что нам еще предстоит увидеть, как будет развиваться кыргызская демократия. Таджикистан находится где-то посередине, являясь все еще относительно авторитарным режимом. Так что у каждой из стран очень разные траектории. И уровни подотчетности правительств центральноазиатских стран перед своим народом различаются. Это мое объяснение данного феномена.
Регион известен тем, что каждый год оказывается на дне рейтингов прав и свобод. Даже Кыргызстан сейчас переживает серьезный откат от демократии, где действующий режим преследует активистов, сажает в тюрьму журналистов и даже лишает некоторых из них гражданства. Другие центральноазиатские режимы представляют собой консолидированные автократии, регулярно нарушающие права человека. Каковы перспективы демократического роста в Центральной Азии? Достаточно ли для него потенциала в гражданском обществе стран Центральной Азии? Почему, несмотря на 30-летнюю поддержку построения демократических реформ в ЦА, они качественно не приживаются?
Это может звучать несколько упрощенно, но во всех странах региона правящие элиты были сформированы советской системой. Сейчас постепенно к власти приходят новые поколения, и наблюдается определенный уровень эмансипации. Переход власти от Назарбаева к Токаеву – одна из иллюстраций этого процесса. Но он идет очень медленно и постепенно.
Я настроен относительно оптимистично в отношении Казахстана и Узбекистана. Я был свидетелем политического транзита в Узбекистане, который, конечно, все еще далек от полной демократии. Но, по сравнению с режимом Каримова, произошло значительное открытие страны. Президент Мирзиёев и его команда пришли к пониманию того, что для того, чтобы их страна имела значительный экономический рост, необходимо верховенство закона. Если есть верховенство закона, следовательно необходимо в определенной степени уважать права человека. Оба компонента неразрывно связаны с демократическими институтам и подотчетностью и друг с другом. Президента Мирзиёева не вдохновляет китайская модель. Он пытается представить «узбекскую модель», нечто среднее. Пока тенденция не совсем положительная, но если сравнивать положение дел до и после, то я настроен относительно оптимистично.
Что касается Кыргызстана, то действительно, в стране существует активное гражданское общество, но в целом система не отличается особой стабильностью. Нестабильность в свою очередь является фактором риска для демократических институтов. Она также делает их особенно уязвимыми перед лицом популизма.
Ранее мы уже затронули Туркменистан. В беседах с бывшим туркменским президентом я пытался представить ему узбекский пример «контролируемого открытия» страны. У меня сложилось впечатление, что он заинтересовался, но никаких подвижек в этом направлении мы не увидели. Будем наблюдать, осмелится ли нынешний президент, которого я знал в то время вице-министром иностранных дел, на подобный шаг и будет ли у него пространство для маневра, чтобы сделать какие-то первые шаги или нет.
А в Таджикистане нам предстоит увидеть, что принесет транзит в пострахмоновский мир. Принесет ли он положительные изменения? Этот вопрос остается в воздухе.
Еще одной проблемной областью вопросов безопасности в Центральной Азии является безопасность человека – всеобъемлющее понятие, включающее множество аспектов, таких как экономическая, экологическая, личная, продовольственная и другие виды безопасности. Регион сильно пострадал от пандемии COVID-19 и других угроз. Какой вы видите роль мультилатерализма – международных институтов и агентств развития в смягчении сложных вызовов для граждан Центральной Азии и поддержке безопасности человека в регионе в целом?
Вы правы, указывая на влияние пандемии COVID-19, которая имела огромные негативные последствия для жителей Центральной Азии. Есть заинтересованность со стороны крупных международных институтов в активизации сотрудничества с Центральной Азией. Однако трудно оценить его будущее на фоне войны в Украине и ее так называемого «вытесняющего» эффекта. Украина, безусловно, вытесняет много ресурсов, в первую очередь для смягчения экономических последствий войны, но также и для военной поддержки, потому что деньги должны поступать откуда-то и для нужд государственного бюджета. Но когда начнется восстановление Украины, увидим ли мы еще более масштабный эффект «вытеснения»? Как это повлияет на Центральную Азию? Я затрудняюсь ответить.
В то же время, при более тщательном расмотрении тенденций последнего десятилетия становится очевидным, что такие организации, как Европейский Союз, проявляют все более явный интерес к крупным инвестициям в Центральную Азию. ОБСЕ – гораздо меньший игрок, но все же также заинтересована в расширении сотрудничества. Однако в деле ОБСЕ, одним из ключевых препятствий к сотрудничеству была неспособность государств-участников ОБСЕ согласовать бюджет. Транзит в отдельных государствах Центральной Азии не был воспринят как возможность к позитивному действию частью стран-членов ОБСЕ на Западе. В тот период у меня были огромные проблемы с мобилизацией дополнительных средств в бюджет.
В то же время, если вы посмотрите на распределение ресурсов США, в Узбекистане они резко пошли вверх. Есть также финансовые средства от отдельных государств-доноров, которые доступны для целей развития безопасности человека. Подытоживая, в целом я наблюдаю интерес со стороны крупных международных институтов и структур, инвестирующих в Центральную Азию. И эта тенденция развивается параллельно готовности государств Центральной Азии и их открытости для сотрудничества.